Сказание о Евпатии Коловрате, о Хане Батые, Цвете Троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе
За поёмами Улыбыша
Кружат облачные вентери.
Закурилася ковыльница
Подкопытною танагою.
Ой, не зымь лузга-заманница
Запоршила переточины,-
Подымались злы татарове
На зарайскую сторонушку.
Задрожали губы Трубежа,
Встрепенулись очи-голуби,
И укромы крутоборые
Посолонью зачаведели.
Не ждала Рязань, не чуяла
А и той разбойной допоти,
Под фатой варяжьей засынькой
Коротала ночку темную.
Не совиный ух защурился,
И не волчья пасть осклабилась,-
То Батый с холма Чурилкова
Показал орде на зарево.
Как взглянули звезды-ласточки,
Загадали думу-полымя:
Штой-то Русь захолынулася?
Аль не слышит лязга бранного?
Щебетнули звезды месяцу:
«Ай ты, Божие ягнятище!
Ты не мни траву небесную,
Перестань бодаться с тучами.
Подыми-ка глазы-уголья
На святую Русь крещеную,
Да позарься в кутомарии,
Что там го?рами ерошится?».
Как взглянул тут месяц с привязи,
А ин жвачка зубы вытерпла,
Поперхнулся с перепужины
И на землю кровью кашлянул.
Ой, текут кровя сугорами,
Стонут пасишные пажити,
Разыгрались злы татарове,
Кровь полониками черпают.
Впереди ль сам хан на выпячи
На коне сидит улыбисто
И жует, слюнявя бороду,
Кус подохлой кобылятины.
От Ольги? до Швивой Заводи
Знают песни про Евпатия.
Их поют от белой вызнати
До холопного сермяжника.
Хоть и много песен сложено,
Да ни слову не уважено,
Не сочесть похвал той удали,
Не ославить смелой доблести.
Вились кудри у Евпатия,
В три ряда на плечи падали.
За гленищем ножик сеченый
Подпирал колено белое.
Как держал он кузню-крыницу,
Лошадей ковал да бражничал,
Да пешнёвые угорины
Двумя пальцами вытягивал.
Много лонешнего смолота
В закромах его затулено.
Только нет угожей засыньки,
Чернокосой побеседнушки.
Не одна краса-зазнобушка
Впотайную по нем плакала,
Не один рукав молодушек
От послезья продырявился.
Да не любы, вишь, удалому
Эти всхлипы серых журушек,
А мила ему зазнобушка,
Што ль рязанская сторонушка.
Как гулял ли, хороводничал
Удалой-те добрый молодец
И Ольгу? ли волноватую
В молоко парное вспенивал.
Собирались злы татарове,
На Москву коней шарахали.
Собегалися боярове
На кулажное устанище.
Наряжали побегушника,
Уручали серой грамотой:
«Ты беги, буди, детинушка,
На усуду свет Евпатия».
Ой, не колоб в поле котится
На позыв колдуньи с Шехмина,-
Проскакал ездок на Пилево
Да назад опять ворочает.
Крутозыбы волны белые,
Далеко их видно по лугу.
Так и мечутся, яруются
Укусить седое облако.
Подскакал ездок ко берегу,
Тянет поводы на быстрицу,
Да не лезет конь в сумятицу,
В две луны подковы вытянув.
Как слезал бегун, задумывал:
«Ай, с чего же речка пенится?
Нет ни чичерного сиверка,
Ни того ль лесного шолоха».
Да вставал тут добрый молодец,
Свет Евпатий Коловратович,
Выходил с воды на посолонь,
Вытирался лопушиною.
Утихала зыбь хлябучая,
Развивались клубы пенные,
И надводные коряжины
По-лягвачьему пузырились.
А и крикнет побегушниче:
«Ой ты, лазушновый баторе!..
Ты беги, померяй силушку
За Рязанью над татарами».
На узёмном погорелище
За Коломной бабы хныкают.
В хомутах и наколодниках
Повели мужей татаровья.
Хлыщут потные погонщики,
Подгоняют полонянников,
По пыжну путю-дороженьке
Ставят вехами головушки.
У загнетки неба синего
Облака горят, поленища,
На сухменьи ель-ухватище
Пламя-полымя ворочает.
Не кухта в бору замешкалась
И не лышник чешет бороду,
Ходит Спасе, Спас-угодниче
Со опущенной головушкой.
Отворялась Божья гридница
Косятым окном по нудышу,
Выходила Троеручица
На крылечко с горней стражею.
И шумнула мать пелеганцу:
«Ой ты, сыне мой возлюбленный,
Помути ты силу вражию,
Соблюди Урусь кондовую».
Не убластилося Батыю,
Не во сне ему почуялось,
Наяву ему предвиделось -
Дикомыти рвут татаровье.
Повернул коня поганище
На застепное пристанище,
За пожнёвые утырины,
На укрепы ли козельские.
Ой, бахвалятся провытники
Без уёму, без попречины.
За кого же тебя пропили,
Половецкая любовница?
У Палаги-шинкачерихи
На меду вино развожено.
Корачевые кумашницы
Рушниками занавешаны.
Не облыжники пеняются,
Не кусомни-поминушники,-
Соходилися товарищи
Свет хороброго Евпатия.
Говорит-гудит детинушка:
«Ой ли, други закадышные,
Не пора ль нам тыквы-головы
Попытать над ятаганами?
Не назря мы, чай, за пожнями
Солнце стрелами утыкали,
Не с безделья в стены райские
Два окошка пробуравили».
Не загулины кувекали,
Не тетерники скликалися,
А удалые головушки
С просулёнами прощалися.
Плачут засыньки по дружникам,
По Евпатию ль все Ольговичи.
Улетают молодикочи
Во погоню на потравников.
Ой, не суки в тыне щенятся
Под козельскими корягами,
Налетала рать Евпатия,
Сокрушала сыть поганую.
Защемило сердце Батыя,
Хлябушиной закобонилось.
Не рязанцы ль встали мертвые
На угубу кроволитную?
А на райских пашнях побрани -
Спорит идолище с Господом:
«Ты отдай победу выкрому,
Правоверу мусульманину».
Говорит Господь узывчиво:
«Ай ты, идолище черное,
У какой ты злюки-матери
Титьку-вишенье высасывал?»
Бьются соколы-дружинники,
А не знают волю сполову.
Как сидеть их белым душенькам
В терему ли, в саде райскоем.
Стонет идолище черное,
Брови-поросль оторачает.
Как кипеть ли злым татаровьям -
Во смоле, котлах кипучиих.
Скачет хан на бела батыря,
С губ бежит слюна капучая.
И не меч Евпатий вытянул,
А свеча в руках затеплилась.
Не березки-белолипушки
Из-под гоноби подрублены,
Полегли соколья-дружники
Под татарскими насечками.
Не карачевое гульбище,
Не изюм-кутья поминная -
Разыгрались злы татаровья,
Кровь полониками черпают.
Возгово?рит лютый ханище:
«Ой ли, черти-куралесники,
Отешите череп батыря
Что ль на чашу на сивушную».
Уж он пьет не пьет, курвяжится,
Оглянётся да понюхает:
«А всего ты, сила русская,
На тыновье загодилася».
От Ольги? до Швивой Заводи
Знают песни про Евпатия.
Их поют от белой вызнати
До холопного сермяжника.
О Евпатии Коловрате, о хане Батые,
цвете Троеручице, о чёрном идолище
и спасе нашем Иисусе Христе.
За поёмами Улыбыша
Кружат облачные вентери.
Закурилася ковыльница
Подкопытною танагою.
Ой, не зымь лузга-заманница
Запоршила переточины, -
Подымались злы татарове
На зарайскую сторонушку.
Задрожали губы Трубежа,
Встрепенулись очи-голуби,
И укромы крутоборые
Посолонью зачаведели.
Не ждала Рязань, не чуяла
А и той разбойной допоти,
Под фатой варяжьей засынькой
Коротала ночку тёмную.
Не совиный ух защурился,
И не волчья пасть осклабилась,-
То Батый с холма Чурилкова
Показал орде на зарево.
Как взглянули звёзды-ласточки,
Загадали думу-полымя:
Штой-то Русь захолынулася?
Аль не слышит лязга бранного?
Щебетнули звёзды месяцу:
«Ай ты, Божие ягнятище!
Ты не мни траву небесную,
Перестань бодаться с тучами.
Подыми-ка глазы-уголья
На святую Русь крещёную,
Да позарься в кутомарии,
Что там го́рами ерошится?».
Как взглянул тут месяц с привязи,
А ин жвачка зубы вытерпла,
Поперхнулся с перепужины
И на землю кровью кашлянул.
Ой, текут кровя сугорами,
Стонут пасишные пажити,
Разыгрались злы татарове,
Кровь полониками черпают.
Впереди ль сам хан на выпячи
На коне сидит улыбисто
И жуёт, слюнявя бороду,
Кус подохлой кобылятины.
От Ольги́ до Швивой Заводи
Знают песни про Евпатия.
Их поют от белой вызнати
До холопного сермяжника.
Хоть и много песен сложено,
Да ни слову не уважено,
Не сочесть похвал той удали,
Не ославить смелой доблести.
Вились кудри у Евпатия,
В три ряда на плечи падали.
За гленищем ножик сеченый
Подпирал колено белое.
Как держал он кузню-крыницу,
Лошадей ковал да бражничал,
Да пешнёвые угорины
Двумя пальцами вытягивал.
Много лонешнего смолота
В закромах его затулено.
Только нет угожей засыньки,
Чернокосой побеседнушки.
Не одна краса-зазнобушка
Впотайную по нём плакала,
Не один рукав молодушек
От послезья продырявился.
Да не любы, вишь, удалому
Эти всхлипы серых журушек,
А мила ему зазнобушка,
Што ль рязанская сторонушка.
Как гулял ли, хороводничал
Удалой-те добрый молодец
И Ольгу́ ли волноватую
В молоко парное вспенивал.
Собирались злы татарове,
На Москву коней шарахали.
Собегалися боярове
На кулажное устанище.
Наряжали побегушника,
Уручали серой грамотой:
«Ты беги, буди, детинушка,
На усуду свет Евпатия».
Ой, не колоб в поле котится
На позыв колдуньи с Шехмина,-
Проскакал ездок на Пилево
Да назад опять ворочает.
Крутозыбы волны белые,
Далеко их видно по лугу.
Так и мечутся, яруются
Укусить седое облако.
Подскакал ездок ко берегу,
Тянет поводы на быстрицу,
Да не лезет конь в сумятицу,
В две луны подковы вытянув.
Как слезал бегун, задумывал:
«Ай, с чего же речка пенится?
Нет ни чичерного сиверка,
Ни того ль лесного шолоха».
Да вставал тут добрый молодец,
Свет Евпатий Коловратович,
Выходил с воды на посолонь,
Вытирался лопушиною.
Утихала зыбь хлябучая,
Развивались клубы пенные,
И надводные коряжины
По-лягвачьему пузырились.
А и крикнет побегушниче:
«Ой ты, лазушновый баторе!..
Ты беги, померяй силушку
За Рязанью над татарами».
На узёмном погорелище
За Коломной бабы хныкают.
В хомутах и наколодниках
Повели мужей татаровья.
Хлыщут потные погонщики,
Подгоняют полонянников,
По пыжну путю-дороженьке
Ставят вехами головушки.
У загнетки неба синего
Облака горят, поленища,
На сухменьи ель-ухватище
Пламя-полымя ворочает.
Не кухта в бору замешкалась
И не лышник чешет бороду,
Ходит Спасе, Спас-угодниче
Со опущенной головушкой.
Отворялась Божья гридница
Косятым окном по нудышу,
Выходила Троеручица
На крылечко с горней стражею.
И шумнула мать пелеганцу:
«Ой ты, сыне мой возлюбленный,
Помути ты силу вражию,
Соблюди Урусь кондовую».
Не убластилося Батыю,
Не во сне ему почуялось,
Наяву ему предвиделось -
Дикомыти рвут татаровье.
Повернул коня поганище
На застепное пристанище,
За пожнёвые утырины,
На укрепы ли козельские.
Ой, бахвалятся провытники
Без уёму, без попречины.
За кого же тебя пропили,
Половецкая любовница?
У Палаги-шинкачерихи
На меду вино развожено.
Корачевые кумашницы
Рушниками занавешаны.
Не облыжники пеняются,
Не кусомни-поминушники,-
Соходилися товарищи
Свет хороброго Евпатия.
Говорит-гудит детинушка:
«Ой ли, други закадышные,
Не пора ль нам тыквы-головы
Попытать над ятаганами?
Не назря мы, чай, за пожнями
Солнце стрелами утыкали,
Не с безделья в стены райские
Два окошка пробуравили».
Не загулины кувекали,
Не тетерники скликалися,
А удалые головушки
С просулёнами прощалися.
Плачут засыньки по дружникам,
По Евпатию ль все Ольговичи.
Улетают молодикочи
Во погоню на потравников.
Ой, не суки в тыне щенятся
Под козельскими корягами,
Налетала рать Евпатия,
Сокрушала сыть поганую.
Защемило сердце Батыя,
Хлябушиной закобонилось.
Не рязанцы ль встали мёртвые
На угубу кроволитную?
А на райских пашнях побрани -
Спорит идолище с Господом:
«Ты отдай победу выкрому,
Правоверу мусульманину».
Говорит Господь узывчиво:
«Ай ты, идолище чёрное,
У какой ты злюки-матери
Титьку-вишенье высасывал?»
Бьются соколы-дружинники,
А не знают волю сполову.
Как сидеть их белым душенькам
В терему ли, в саде райскоем.
Стонет идолище чёрное,
Брови-поросль оторачает.
Как кипеть ли злым татаровьям -
Во смоле, котлах кипучиих.
Скачет хан на бела батыря,
С губ бежит слюна капучая.
И не меч Евпатий вытянул,
А свеча в руках затеплилась.
Не берёзки-белолипушки
Из-под гоноби подрублены,
Полегли соколья-дружники
Под татарскими насечками.
Не карачевое гульбище,
Не изюм-кутья поминная -
Разыгрались злы татаровья,
Кровь полониками черпают.
Возгово́рит лютый ханище:
«Ой ли, черти-куралесники,
Отешите череп батыря
Что ль на чашу на сивушную».
Уж он пьёт-не пьёт, курвяжится,
Оглянётся да понюхает:
«А всего ты, сила русская,
На тыновье загодилася».
От Ольги́ до Швивой Заводи
Знают песни про Евпатия.
Их поют от белой вызнати
До холопного сермяжника.
Есенин, 1912
Произведение «Сказание о Евпатии Коловрате» было намерено стилизовано Есениным под старину и поэтому содержит много диалектизмов и устаревших слов:
Поёмы
- поймы.
Вентерь
- рыболовная снасть.
Лузга
- просяная мякина.
Переточина
- проток, ручей.
Укром
- уединённое место.
Посолонь
(Посолонка) - тощая земля.
До́поть
(до́петь) - от «допе́тать» (убить, извести кого-либо): ватага (орда) убийц.
Засынька
- жена, возлюбленная.
Захолынуться
(захолонуться) - забыться.
Сугор
- бугор, холм, пригорок, взлобок, горюшка.
Пасишные пажити
- луга для выпаса скота.
На выпячи
- на возвышении.
Полоник
- поварёшка; ковшик.
Титник
- молочный брат (здесь в переносном смысле).
Кус
- кусок.
Братанове
- братья.
Сермяга
- грубое сукно из простой шерсти ручного изготовления и одежда из него.
Крыница
(криница) - у славянских народов значит чистый источник воды, родник, колодец - живая вода.
Пешнёвые угорины
- раскалённые ломы.
Лонешний смолот
- прошлогоднее зерно.
Затулено
- спрятано.
Побеседнушка
- девушка, участница беседок (посиделок).
По пыжну путю
- по мелколесью.
Лазушновый
(лазушный) - общительный, располагающий к себе.
Баторе
- звательный падеж от «батор» (богатырь).
Кумашница
(кумачница) - кумачёвый сарафан.
Сивуха
- плохо очищенная хлебная водка.
Быстрица
- очевидно, быстрая река.
Чичерный сиверко
- резкий холодный северный ветер.
Шолох
- шорох.
Полонянники
- пленные.
Загнетка
- ямка на шестке русской печи, куда сгребается жар (здесь употреблено в переносном смысле).
На сухменьи ель
- ель, растущая на суходоле (сухой почве).
Кухта́
- туман, изморозь.
Лышник
(лычник) - человек, сдирающий с дерева лыко; здесь - пьяница.
Гридница
- комната, горница.
Косятое окно
(косящатое окно) - окно из ячей-косяков или переплетённых вкось металлических прутьев, типичных для Руси до XVIII века.
Нудыш
- «по нудышу…», то есть от нужды, вынужденно, поневоле.
Пеле́ганец
- от «пеле́гать» (лелеять, воспитывать).
Убластиться
- померещиться.
Троеручица
- икона Божьей Матери.
Кондовый
- старинный, прочный, основательный.
Дикомыть
- молодая ловчая птица, пойманная на воле после первой линьки.
Провытник
- участник застолья.
Попречина
- от «поперечить» (мешать, препятствовать); без попречины - беспрепятственно.
Облыжник
- обманщик, плут.
Пеняться
- выражать неудовольствие.
Кусомня
(или кусомень) - от «кусомничать» (побираться, просить куски).
Поминушник
- участник поминок.
Ятаган
- рубяще-колющее холодное оружие, нечто среднее между саблей и кинжалом.
Загулина
- гулянка.
Кувекать
(кувикать) - визжать, громко кричать.
Дружник
- возлюбленный, любовник.
Молодикоч
- (мо́лодец) - неженатый молодой мужчина.
Потравник
- виновник порчи трав или хлеба на корню.
По́брань
- ссора.
Из-под гоноби
- здесь, вероятно, в смысле «для постройки чего-либо» (от «гонобить» - строить).
Курвяжиться
- вести себя как бл…дь, гулять с бл…дями (словарь русского мата).
Кутья
- Кушанье из крупы с мёдом или риса с изюмом, которое едят на похоронах.
Улыбыш (Улыбушево), Шехмино, Пилево, Ольшаны, Швивая Заводь, Трубеж
- топонимы Рязанского края.
Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ
За поёмами Улыбыша
Кружат облачные вентери.
Закурилася ковыльница
Подкопытною танагою.
Ой, не зымь лузга-заманница
Запоршила переточины,-
Подымались злы татаровья
На зарайскую сторонушку.
Не ждала Рязань, не чуяла
А и той разбойной допоти,
Под фатой варяжьей засынькой
Коротала ночку темную.
Не совиный ух защурился,
И не волчья пасть оскалилась,-
То Батый с холма Чурилкова
Показал орде на зарево.
Как взглянули звезды-ласточки,
Загадали думу-полымя:
Чтой-то Русь захолынулася,
Аль не слышит лязгу бранного?
Щебетнули звезды месяцу:
«Ой ты, желтое ягнятище!
Ты не мни траву небесную,
Перестань бодаться с тучами.
Подыми-ка глазы-уголья
На рязанскую сторонушку
Да позарься в кутомарине,
Что там движется-колышется?»
Как взглянул тут месяц с привязи,
А ин жвачка зубы вытерпла,
Поперхнулся с перепужины
И на землю кровью кашлянул.
Ой, текут кровя сугорами,
Стонут пасишные пажити,
Разыгрались злы татаровья,
Кровь полониками черпают.
Впереди сам хан на выпячи
На коне сидит улыбисто
И жует, слюнявя бороду,
Кус подохлой кобылятины.
От Ольшан до Швивой Заводи
Знают песни про Евпатия.
Их поют от белой вызнати
До холопного сермяжника.
Хоть и много песен сложено,
Да ни слову не уважено,
Не сочесть похвал той удали,
Не ославить смелой доблести.
Вились кудри у Евпатия,
В три ряда на плечи падали.
За гленищем ножик сеченый
Подпирал колено белое.
Как держал он кузню-крыницу,
Лошадей ковал да бражничал,
Да пешнёвые угорины
Двумя пальцами вытягивал.
Много лонешнего смолота
В закромах его затулено.
Не один рукав молодушек,
Утираясь, продырявился.
Да не любы, вишь, удалому
Эти всхлипы серых журушек,
А мила ему зазнобушка,
Что ль рязанская сторонушка.
Ой, не совы плачут полночью,-
За Коломной бабы хныкают,
В хомутах и наколодниках
Повели мужей татаровья.
Свищут потные погонщики,
Подгоняют полонянников,
По пыжну путю-дороженьке
Ставят вехами головушки.
Соходилися боярове,
Суд рядили, споры ладили,
Как смутить им силу вражию,
Соблюсти им Русь кондовую.
Снаряжали побегушника,
Уручали светлой грамотой:
«Ты беги, зови детинушку,
На усуду свет Евпатия».
Ой, не колоб в поле катится
На позыв колдуньи с Шехмина,-
Проскакал ездок на Пилево,
Да назад опять ворочает.
На полях рязанских светится
Березняк при блеске месяца,
Освещая путь-дороженьку
От Ольшан до Швивой Заводи.
Прискакал ездок к Евпатию,
Вынул вязевую грамоту:
«Ой ты, лазушновый баторе,
Выручай ты Русь от лихости!»
У Палаги-шинкачерихи
На меду вино развожено,
Кумачовые кумашницы
Рушниками занавешаны.
Соходилися товарищи
Свет хороброго Евпатия,
Над сивухой думы думали,
Запивали думы брагою.
Говорил Евпатий бражникам:
«Ой ли, други закадычные,
Вы не пейте зелена вина,
Не губите сметку русскую.
Зелено вино - мыслям пагуба,
Телесам оно - что коса траве,
Налетят на вас злые вороги
И развеют вас по соломинке!»
Не заря течет за Коломною,
Не пожар стоит над путиною -
Бьются соколы-дружинники,
Налетая на татаровье.
Всколыхнулось сердце Батыя:
Что случилось там, приключилося?
Не рязанцы ль встали мертвые
На побоище кроволитное?
А рязанцам стать -
Только спьяну спать;
Не в бою бы быть,
А в снопах лежать.
Скачет хан на бела батыря,
С губ бежит слюна капучая.
И не меч Евпатий вытянул,
А свеча в руках затеплилась.
Не березки-белоличушки
Из-под гоноби подрублены -
Полегли соколья-дружники
Под татарскими насечками.
Возговорит лютый ханище:
«Ой ли, черти-куралесники,
Отешите череп батыря
Что ль на чашу на сивушную».
Уж он пьет не пьет, курвяжится,
Оглянётся да понюхает:
«А всего ты, сила русская,
На тыновье загодилася».
Фольклорные и книжные источники этого произведения. Отражение в нем различных социальных воззрений на исторический подвиг Евпатия Коловрата. Поэтика произведения. Диалектная лексика в структуре его образов. Две его редакции. К вопросу о датировке "Сказания" и "Песни".
1
Поэма Есенина о Евпатии Коловрате имеет две редакции. Они создавались в разное время и резко отличаются одна от другой.
Первая под названием "Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, о цвете троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе" была опубликована в 1918 году в газете "Голос трудового крестьянства".
Вторая под названием "Песнь о Евпатии Коловрате" вошла во второй том "Собрания стихотворений" Есенина, вышедший в свет в 1926 году * .
* (Сергей Есенин, Собрание стихотворений. М., ГИЗ, 1926-1927. В комментарии к т. II "Собрания стихотворений" Сергея Есенина указывалось: "С белового автографа, принадлежащего И. В. Евдокимову. По сообщению Р. В. Иванова, поэма была более пространной. Видимо, первоначальный автограф утерян. Поэт па память восстановил его только в части", т. IV, стр. 406. )
Обе редакции датированы поэтом 1912 годом. Основательная переработка поэмы для "Собрания стихотворений" не позволяет отнести ее ко времени, когда создавался первый ее вариант. Но и датировка первой редакции вызывает сомнения и требует уточнения.
Другим вопросом, возникающим перед исследователями при обращении к поэме, является вопрос о ее источниках. Появилась ли она в результате творческого переложения Есениным на язык поэзии эпизода из древнерусской "Повести о разорении Рязани Батыем" или поэт написал ее на основе устных народных песен?
Анализ поэмы подчинен нами выяснению этих вопросов, в частности, потому, что в научной литературе совсем нет работ о ней, и до последнего пятитомного собрания произведений Есенина "Сказание" нигде не упоминается.
В статье "Мое знакомство с Есениным", относящейся к 1926 году, И. Н. Розанов, имея в виду выступление поэта в "Обществе свободной эстетики" 21 января 1916 года, пишет: "Он также начал с эпического. Читал об Евпатии Рязанском. Этой былины я нигде потом в печати не видел и потому плохо ее помню" * . По всей видимости, И. Н. Розанов слышал в чтении поэта первую редакцию поэмы. Даже ему, знатоку русской поэзии, неоднократно встречавшемуся с Есениным, не была тогда известна публикация "Сказания" в газете "Голос трудового крестьянства". В последующие годы не печатались не только "Сказание", но и "Песнь о Евпатии Коловрате". Поэма не вошла также и в двухтомник сочинений Сергея Есенина, составленный К. Зелинским и П. Чагиным и изданный в Москве в 1955 году к шестидесятилетию со дня рождения поэта. И только через тридцать лет после выхода в свет четырехтомного "Собрания стихотворений" Есенина поэма была включена в сборник стихов, изданный в Ленинграде в 1956 году ** .
* (И. Розанов. Мое знакомство с Есениным. В сб.: "Памяти Есенина". М., 1926, стр. 29, 30. )
** (См. Сергей Есенин. Стихотворения и поэмы. Л., "Советский писатель", 1956. )
В обширной вступительной статье к нему о поэме ничего не сказано, а в комментарии к сборнику А. Дымшиц заметил: "Впервые - в книге: Сергей Есенин. Собрание стихотворений, т. II. М.-Л., 1926. Написана первоначально в 1912 году, автограф этой редакции был утерян. Поэт восстановил стихотворение по памяти, по-видимому, несколько сократив его" (стр. 394).
До выхода в свет пятитомного собрания сочинений Есенина "Песнь о Евпатии Коловрате" печаталась еще в двух сборниках его произведений * . В комментарии к сборнику, вышедшему в Москве в 1958 году, о ней сказано: "Поэму о народном богатыре - рязанском воеводе Евпатии. Коловрате, вступившем в смелый неравный бой с татарскими ордами хана Батыя и павшем смертью героя, Есенин написал в 1912 г. под влиянием древней "Повести о разорении Батыем Рязани" (так "Повесть" названа в комментарии. - П. Ю.). Впервые Есенин напечатал эту поэму в 1918 году" ** . Обозначив (хотя и без ссылки на источник) год публикации "Сказания", комментатор отнес его к "Песне о Евпатии Коловрате", не оттенив существенных различий двух редакций произведения.
* (См. Сергей Есенин. Стихотворения и поэмы. Новосибирск. )
** (Сергей Есенин. "Московский рабочий", 1958, стр. 511. )
"Сказание", следовательно, совсем не включалось в научную литературу. Но и о второй, более известной редакции поэмы - "Песне о Евпатии Коловрате" - нет ни одного исследования, и она лишь мимоходом упоминалась не только во вступительных статьях к сборникам стихотворений Есенина, но и в специальных работах о его творчестве. Так, в работе Ю. Прокушева "Сергей Есенин", относящейся к 1958 году, о поэме сказано: "В начале творческого пути внимание Есенина привлекают и волнующие страницы героического прошлого его родины. Семнадцатилетний поэт создает свою "Песнь о Евпатии Коловрате". Он воспевает в ней богатырскую доблесть своих предков-рязанцев, вставших на защиту земли русской от татарских орд Батыя" * . Во втором издании брошюры к этим словам ничего не добавлено, хотя в ней более широко представлена творческая биография поэта, а в кратком предисловии отмечено: "Особое внимание уделяется раннему, мало известному периоду его (С. Есенина. - П. Ю.) жизни, дается анализ его поэтических произведений, раскрываются причины противоречий в его мировоззрении и творчестве" ** .
* (Ю. Прокушев. Сергей Есенин. М., "Знание", 1958, стр. 8. Заметим, что и здесь вторая редакция поэмы "Песнь о Евпатии Коловрате" отнесена к дореволюционному периоду творчества поэта. )
** (Ю. Прокушен. Сергей Есенин. М., "Знание", 1959, стр. 2. )
Большим достижением советского литературоведения было включение монографической главы о С. Есенине в трехтомную "Историю русской советской литературы" * . Впервые творчество поэта нашло освещение в общем процессе развития отечественной литературы. Это тем более надо подчеркнуть, что поэзия Есенина исключалась и из истории литературы XX века, и из учебников и пособий по русской литературе послеоктябрьского периода. Не нашлось ей места и в двухтомном университетском курсе лекций ** . Но и в главе о творчестве Есенина, опубликованной в первом томе академической истории, "Песнь о Евпатии Коловрате" даже не названа, хотя намек на нее сделан *** .
* ("История русской советской литературы", в трех томах, т. I. М., Изд-во АН СССР, 1958-1961, стр. 374-396. )
** ("История русской советской литературы". Изд-во МГУ, 1958-1963. )
*** (Автор главы К. Зелинский упоминает строку из поэмы в такой связи: "В ранних стихах Есенин привлекает для построения своих поэтических прообразов древние русские названия или диалектные выражения, связанные с охотой, рыбной ловлей, земледелием, воинским делом, бытовым обиходом. Малоупотребительные или применяемые только в определенном кругу выражения служат созданию особого, тяготеющего к старине колорита. Есенин пишет: "Закурилась (в тексте поэмы "закурилася". - П. Ю.) ковыльница подкопытною танагого", сравнивая танагу (отходы при тканье) со степной пылью. Он говорит о девушках: "кумачевые кумашницы", то есть одетые в кумашники, или ферези (старинные женские одежды)". "История русской советской литературы", в трех томах, т. I, стр. 391. )
В монографии Е. Наумова "Песнь о Евпатии Коловрате" лишь упомянута, да и то мимоходом. "Есенина, - читаем в книге, - вообще тянуло к русской истории. Еще в Спас-Клепиках он написал "Песнь о Евпатии Коловрате" - о рязанском богатыре, сражавшемся с татарами" * . Здесь, как видим, вторая редакция поэмы также отнесена к первоначальному периоду творчества поэта, а о первой ее редакции даже не упомянуто.
* (Е. Наумов. Сергей Есенин. Жизнь и творчество. Л., Учпедгиз, 1960, стр. 23. )
Самая полная характеристика поэмы дана во вступительной статье К. Зелинского к пятитомному изданию собраний сочинений Сергея Есенина. "В поэме "Песнь о Евпатии Коловрате" (1912), в истории борьбы русского богатыря против татарских насильников, больше внимания уделяется не самому героическому отпору русских людей, а другим эпизодам, как раз не героического характера. Сотоварищи "хоробраго" Евпатия были бражниками. Хоть и говорил им Евпатии: "Зелено вино - мыслям пагуба, телесам оно - что коса траве. Налетят на вас злые вороги", - но не вняли бражники речам богатыря. Есенин рисует затем, как Евпатии, уже мертвый, лежит со свечой в руке, а вокруг него все войско, побитое татарами. И Батый глумится над русским воинством: велит из черепа Евпатия сделать себе чашу для вина и похваляется, что вся сила русская сгодилась только на то, чтобы тын городить.
На самом деле в известном памятнике древнерусской литературы "Повесть о разорении Батыем Рязани в 1237 году" (так "Повесть" названа К. Зелинским. - П. Ю.) рассказывается, как в единоборстве Евпатии убил зятя Батыя - Хостоврула и, как говорит древняя летопись, Батый, пораженный мужеством Евпатия и его воинов, отпустил на волю русских пленных" * .
* (Сергей Есенин. Собр. соч., в пяти томах, т. I. M., Гослитиздат, 1961-1962, стр. 19. )
Относя поэму к 1912 году, К. Зелинский цитирует ее по тексту поздней редакции, в которую поэт включил приводимый исследователем и отсутствовавший в первой редакции монолог Евпатия. Таким образом, и в этой статье оценки поэмы даны по тексту, претерпевшему глубокую правку зрелого Есенина. Говоря далее о художественных особенностях поэмы, К. Зелинский относит ее к числу произведений, стилизованных под народный сказ.
В комментарии к поэме, составленном Ю. Прокушевым, указана ее ранняя публикация, дан полный текст первой редакции и в общих чертах сказано о характере поздней авторской правки. "Для "Собрания стихотворений" поэт создал новую редакцию, значительно отличающуюся от первой не только меньшим объемом (35 строф вместо 56), заглавием, но и содержанием. В окончательной редакции Есенин в большой мере освобождает свою "Песнь" от религиозных образов и церковной лексики. Он стремится сделать поэму более реалистической, приблизив ее форму и содержание к народно-поэтическим памятникам о борьбе русского народа с татарским нашествием" * . В качестве источника поэмы в комментарии названы "Повесть о разорении Рязани Батыем", а также (предположительно) народно-поэтические рассказы, легенды, предания о Евпатии Коловрате, которые Есенин мог слышать в годы юности в родном рязанском краю ** . Здесь же отмечено несходство сюжета "Песни" и "Повести" в части, где повествуется о борьбе Евпатия Коловрата с Батыем. Ю. Прокушев повторил затем эти мысли в книге "Юность Есенина" *** , специально посвященной раннему периоду жизни и творчества поэта.
* (Сергей Есенин. Собр. соч., в пяти томах, т. I, стр. 382. )
** (Сергей Есенин. Собр. соч., в пяти томах, т. I, стр. 383. )
*** (См. Ю. Прокушев. Юность Есенина. "Московский рабочий", 1963. )
* ("Русская литература", № 3. Л., Изд-во АН СССР, 1961, стр. 128. )
** (См. П. Выходцев. Русская советская поэзия и народное творчество (автореферат). ЛГУ, 1962, стр. 28; его же. Русская советская поэзия и народное творчество. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 232. )
Большинство исследователей считает "Песнь о Евпатии Коловрате" поэтической обработкой "Повести о разорении Рязани Батыем". Мысль эту особенно ясно выразил А. Дымшиц: "Песнь представляет собой поэтическую обработку известного памятника старинной русской литературы - "Повести о разорении Батыем Рязани" (так "Повесть" названа А. Дымшицем. - П. Ю.), ее четвертой части, рассказывающей о рязанском воеводе - богатыре Евпатии Коловрате, одном из героев сопротивления татарским ордам хана Батыя" * . Однако получившие широкое распространение в литературе о Есенине утверждения о времени создания (в 1912 году) поэмы и о ее литературном источнике ("Повести о разорении Рязани Батыем") не вытекают из анализа ее текста и относящихся к ней фактов творческой биографии поэта.
* (Сергей Есенин. Стихотворения и поэмы. Л., 1956, стр. 394. )
2
События, легшие в основу "Сказания" и "Песни", относятся ко времени татарского нашествия и нашли отражение в письменной древнерусской литературе. О и их рассказано в выдающемся памятнике "Повести о разорении Рязани Батыем", дошедшей до нас после многократных переделок в поздних списках. "Повесть" эта является единственным письменным источником, в котором сохранился эпизод о героической и самоотверженной борьбе небольшого отряда Евпатия Коловрата с многочисленными ордами татар.
"Сказание" Есенина, однако, резко отличается от письменного источника, и эти расхождения не укладываются в рамки одних лишь жанровых особенностей. Поэму свою Есенин назвал сначала "Сказанием", а затем "Песней". Ни тем, ни другим не являлся эпизод о Евпатии в "Повести о разорении Рязани Батыем".
Исследователи древнерусской литературы, признавая фольклорный характер рассказа о подвиге Евпатия, подчеркивают особое его положение в "Повести" и высказывают предположение, что древние авторы различных ее списков, заимствовав рассказ из фольклора, с большим искусством обработали его в стиле всей "Повести" и внесли в него изменения в духе времени и понимания трагических событий 1237 года теми социальными слоями русского населения, интересы которых они выражали.
"От рязанской литературы сохранился один-единственный памятник - это своеобразный "свод" различных произведений, составленный и разновременно пополнявшийся при церкви Николы в небольшом рязанском городе Заразске (ныне Зарайск). В составе этого "свода", многократно переписывавшегося в течение столетий и расходившегося по всей Руси во множестве списков , дошла до нас и "Повесть о разорении Рязани Батыем". Эту "Повесть о разорении Рязани Батыем" читали, переписывали и редактировали в течение по крайней мере четырех веков - и все в составе этого "свода" * . Говоря далее о древнем варианте "Повести" и об отсутствии в нем эпизода о похоронах Евпатия, Д. С. Лихачев пишет: "...его имя и весь рассказ о нем были взяты из другого источника. Этот другой источник, самый главный, - народные сказания" ** . Эту же идею утверждает Б. Н. Путилов в специальной работе "Песня о Евпатии Коловрате" *** .
* (См. Д. С. Лихачев. Повесть о разорении Рязани Батыем. В кн.: "Художественная проза Киевской Руси". М., ГИХЛ, 1957, стр. 358 (подчеркнуто нами. - П. Ю.). )
** (Д. С. Лихачев. Повесть о разорении Рязани Батыем, стр. 362 (подчеркнуто нами. - П. Ю.). )
*** (См. Б. Н. Путилов. Песня о Евпатии Коловрате. "Тр. отд. древнерусск. лит-ры АН СССР" (далее ТОДРЛ), 1955, т. XI, стр. 118-139. )
Споры о первоначальном жанре рассказа о подвиге Евпатия не прекратились до сих пор. И хотя большинство исследователей склонно отнести его к песне, вопрос этот пока что не решен с необходимой достоверностью. У самих историков древней русской литературы существуют различные мнения о характере этой песни. Так, В. Ф. Миллер называл рассказ "дружинной песней", "богатырской песней", "народно-исторической песней" * . Н. К. Гудзий относил его к "особым народным историческим песням" ** , В. П. Адрианова-Перетц - к "народным преданиям о Евпатии" *** , М. О. Скрипиль - к "исторической песне времен татарского нашествия" **** . Б. Н. Путилов считает, что "Песня о Евпатии Коловрате" с полным правом может быть названа исторической ***** .
* (В. Ф. Миллер. Очерки русской народной словесности. М., 1897, стр. 320, 321, 326. )
** (Н. К. Гудзий. История древней русской литературы, изд. пятое. М., Учпедгиз, 1963, стр. 181. )
*** (В. П. Адрианова-Перетц. Историческая литература XI-XV вв. и народная поэзия. ТОДРЛ, 1951, т. VIII, стр. 120-121. )
**** ("Русское народное поэтическое творчество", т. I. M.-Л., Изд-во АН СССР, 1953, стр. 285. )
***** (См. Б. Н. Путилов. Песня о Евпатии Коловрате. ТОДРЛ, 1955, т. XI, стр. 138. )
На основе тщательного анализа стиля и содержания рассказа в сравнении со стилем и содержанием всей повести, а также соотнесения его с устным народным творчеством Б. Н. Путилов высказывает интересное предположение: "Несомненно, что песня о Евпатии не была единственной исторической песней о судьбе Рязанской земли. Она входила в цикл, куда, возможно, входила и песня об Авдотье Рязаночке. Остатки этого цикла смутно угадываются в поэтических эпизодах "Повести о разорени Рязани Батыем". Этот цикл сложился первоначально как местный, рязанский, но в идейном отношении он был подлинно общерусским, что и проявилось в судьбе песни об Авдотье Рязаночке, дожившей в памяти народа до XX века. Что касается песни о Евпатии, то она не сохранилась в народной традиции. Песня эта, с ее трагическим завершением, должна была уступить место былинам о разгроме татар в ту эпоху, когда этот разгром стал реальным фактом и когда, естественно, в народной поэзии на первый план выступили песни победного характера" * .
* (Б. Н. Путилов. Песня о Евпатии Коловрате, стр. 138. )
Б. Н. Путилов так представляет себе сюжет утраченной, по его мнению, в памяти народа исторической песни о Евпатии Коловрате: первая часть - нашествие Батыя, его наглые требования, похвальба, картина разорения и всеобщего разрушения. Вторая часть - появление Евпатия, его скорбь и гнев, решение мстить татарам и отправление в погоню. Третья часть - военное столкновение горстки русских патриотов с полчищами Батыя. Последняя часть - убийство Евпатия, размышление Батыя и его мурз над телом богатыря и разрешение увезти тело.
Если в свете этих суждений взглянуть на "Сказание" Есенина, то допустимы два предположения: или древняя песня о Евпатии не исчезла из памяти народа, и Есенин со всеми временными, социальными и идейными видоизменениями слышал ее у себя на родине и на ее основе создал свою поэму, или он переработал на свой лад "Повесть о разорении Рязани Батыем". Эти предположения возможны потому, что "Сказание" Есенина не совпадает по сюжету и оценке событий с эпизодом повести, а построение его близко к схеме народной песни о Евпатии, бытовавшей, по мнению Б. Н. Путилова, в Рязанской губернии.
Второе из допустимых предположений следует отвергнуть. Едва ли поэт был готов к коренной идейно-художественной переработке такой яркой и сильной повести, если он даже и знал ее, ведь несоответствия "Сказания" с "Повестью" носят коренной характер.
В поэме Есенина совсем отсутствуют многочисленные князья, которым немало места уделено в "Повести", нет в ней развернутых картин боя рязанцев с татарскими ордами, а также картин разорения рязанской земли, не рассказано о восстановлении жизни после опустошительных разрушений татар. С другой стороны, в "Сказании" Есенина встречаются картины и мотивы, которых нет в "Повести" (обращение троеручицы к сыну господнему, спор идолища черного с господом богом). Из семи главок "Сказания" в пяти речь идет о Евпатии, а две остальные (первая и пятая) носят служебный характер. Так, в первой главке кратко сообщается о покорении Рязанской земли неожиданно появившимися татарами: "Не ждала Рязань, не чуяла а и той разбойной допоти". "Разыгрались злы татареве, кровь полониками черпают" (I - 385). Словами Батыя:
Ой ли, титники братанове, Не пора ль нам с пира пображни Настремнить коней в Московию. (I - 386)
Есенин подчеркнул в конце этой главки трагический для рязанцев исход сражения, не создав, как это сделано в "Повести", ни одной из его картин. И это понятно: поэт не стремился переложить "Повесть" на язык своего "Сказания", сюжет которого целиком подчинен одному эпизоду, а в "Повести" он гораздо шире. Не являясь переработкой всей "Повести", "Сказание" Есенина имеет отношение к одному лишь ее эпизоду - рассказу о подвиге Евпатия Коловрата.
Но при сравнении "Сказания" с эпизодом "Повести" также обнаруживаются коренные расхождения. В "Повести" Евпатий назван приближенным рязанского князя, он его дружинник, в момент нападения татар находившийся в Чернигове. "И некий от велмож резанских именем Еупатий Коловрат в то время был в Чернигове со князем Ингварем Ингоревичем" * . У Есенина Евпатий - кузнец, проживавший далеко от Рязани, в глубине мещерских лесов. Указание на это дается в одной из строф поэмы, в которой обозначен путь посыльного ("побегушника"), направленного московскими боярами за Евпатием; "проскакал ездок на Пилево да назад опять ворочает" ** (I - 387).
* (Д. С. Лихачев. Повести о Николае Заразском. ТОДРЛ, 1949, т. VII, стр. 293. )
** (Пилево и Задне-Пилево - деревни недалеко от Спас-Клепиков Рязанской области. )
Не совпадают с "Повестью" и эпизоды, в которых рассказывается о столкновении отряда Евпатия с татарами. "И погнаша во след безбожного царя и едва нагнаша его в земли Суздалстей, и внезапу нападоша на станы Батыевы" * . В поэме Есенина место столкновения иное. "Под козельскими корягами налетала рать Евпатия, сокрушала сыть поганую" (I - 391). Батый после разгрома Рязани двинулся через Коломну и Москву на Владимир и Суздаль. Не рискнув напасть на Новгород, он повернул на Козельск, и это было уже после покорения Владимира, Суздаля, Торжка и других русских городов.
* (Д. С. Лихачев. Повести о Николае Заразском, стр. 293. )
Если в "Повести" Евпатий предпринимает налет на татар по собственной инициативе сразу же после возвращения из Чернигова и мстит им за поруганную Рязанскую землю, то в поэме за помощью к нему обращаются московские бояре:
Собирались злы татареве, На Москву коней шарахали. Собегалися боярове На кулажное устанище. Наряжали побегушника, Уручали серой грамотой: - Ты беги, буди, детинушка, На усуду свет Евпатия. (I - 387)
Не совпадает с "Повестью" и заключительный эпизод поэмы. В "Повести" он звучит так: "Царь Батый и зря на тело Еупатиево и рече: "О Коловрате Еупатие! Гораздо оси меня подщивал малою своею дружиною, да многих богатырей сильной орды побил еси, и многие полкы подоша. Аще бы у меня такий служил - держал бых его против сердца своего". И даща тело Еупатиево его дружине останочной, которые поимани на побоище и веля их царь Батый отпостити, ни чем вредити" * .
* (Д. С. Лихачев. Повести о Николае Заразском, стр. 295. )
Эпизод этот подчеркивал в "Повести" исключительность героического поступка отряда Евпатия, его мужество, воинскую доблесть, которыми восхищались даже враги. Он также представлял Батыя способным оценить по достоинству подвиг противника. У Есенина Батый лишен этой способности, он глумится над убитым героем:
Возговорит * лютый ханище: - Ой ли, черти-куролеспики, Отешите череп батыря, Что ль па чашу на сивушную. Уж он пьет не пьет, курвяжится, Оглянется да понюхает: - А всего ты, сила русская, На тыновье загодилася. (I - 392, 393)
* (В тексте опечатка "Возгорит". См. С. Есенин. Собр. соч., в пяти томах, т. I, стр. 392. )
Совсем отсутствует в поэме имеющийся в "Повести" эпизод, в котором рассказывается о поединке Евпатия с Хостоврулом. Есть и другие несоответствия.
"Сказание" содержит, однако, немало параллелей, роднящих его с устным народным творчеством и позволяющих высказать предположение о фольклорных источниках поэмы.
Во-первых, надо учесть свидетельство самого поэта, указывавшего в обеих редакциях поэмы на ее фольклорные источники:
От Ольги до Швивой Заводи Знают песни про Евпатия. Их поют от белой вызнати До холопнаго сермяжника. (I - 386)
Цитированные строки дважды встречаются в "Сказании", и Есенин подчеркивает этим их значимость. Между тем они не принимались в расчет в суждениях о влиянии "Повести" на поэму, хотя литература о Есенине не содержит их опровержения.
Во-вторых, сюжет "Сказания" имеет существенные элементы исторической песни, предполагаемой не без оснований Б. Н. Путиловым: нашествие и опустошительное продвижение татар, решение Евпатия сражаться с ними, военная удаль героя и его смерть, оценка его подвига Батыем. Именно песни в качестве источника "Сказания" назвал Есенин ("Знают песни про Евпатия") и подчеркнул их широкое распространение в рязанском крае ("От Ольги до Швивой Заводи"). Сходство поэмы Есенина с реконструируемой Б. Н. Путиловым песней несомненное. То, что было утеряно при обработке эпизода о Евпатий в составе "Повести", сохранилось у поэта, и это также позволяет думать о фольклорных источниках его поэмы.
В-третьих, трагические события и связанные с ними героические действия происходили на Рязанской земле и сам Евпатий был рязанцем (в поэме он - кузнец). Поэтому подвиг его был дорог землякам, первыми принявшим на свои плечи всю тяжесть страшного натиска батыевых орд. И если песни о Евпатии возникали и бытовали, как полагают исследователи древнерусской литературы, то существование их в рязанском краю наиболее вероятно. Здесь они могли сохраниться в памяти народа, а поэт, тоже земляк Евпатия, проявивший к историческому герою особый интерес, мог слышать их у себя на родине. Он имел возможность знать эти песни и при отсутствии регистрации их фольклористами, не часто бывавшими на Рязанской земле.
В-четвертых, песни и другие жанры устного поэтического творчества своего края Есенин знал блестяще. Он не только в обилии использовал их в своей поэзии, что подчеркивают все без исключения исследователи его творчества, не только распевал их под гармонику в Петрограде, но и усердно собирал и записывал. В письме к Д. В. Философову из Константинова (1915) Есенин сообщал: "Тут у меня очень много записано сказок и песен. Но до Питера с ними пирогов не спекешь... Может быть, "Современник" возьмет" (V - 120).
Все это дает основание полагать, что подвиг Евпатия Коловрата сохранился в памяти народа, и Есенин слышал в родном краю песни о нем, которые и обработал в поэме и которых не довелось слышать фольклористам. Анализ поэтического текста "Сказания" - наилучшее свидетельство близости поэмы к устному ее источнику.
В отличие от "Повести", в ней нет сколько-нибудь подробного изображения битвы за Рязань и развернутых картин начального ее исхода. Поэт лишь сообщает о покорении татарами "зарайской сторонки", застигнутой врасплох. Первая главка кончается сообщением о решении Батыя идти на Москву. Трагедия сражения подчеркнута в ней своеобразными картинами природы:
Как взглянул тут месяц с привязи, А ин жвачка зубы вытерпла, Поперхнулся с перепужины И на землю кровью кашлянул. (I - 385)
В других главках Есенин изображает действия татар за Рязанью!
На уземном погорелище За Коломной бабы хныкают. В хомутах и наколодниках Повели мужей татаровья. Хлыщут потные погонщики, Подгоняют полонянников, По пыжну-путю дороженьке Ставят вехами головушки. (I - 389)
Упоминается еще Козельск ("повернул коня поганище... на укрепы ли козельские"). Таким образом, исторические сведения в поэме крайне скупы, не точны, и на них поэт не делает акцента, хотя и привлекает в качестве исторического фона.
Идея беззаветной патриотической защиты Русской земли, так сильно прозвучавшая в "Повести", не имеет такого звучания в поэме. В ней нет ни одного эпизода самоотверженной борьбы русских, их сожаления относительно удельной раздробленности, составлявшего существенное отличие "Слова о полку Игореве" и "Повести о разорении Рязани Батыем".
Есенинский Коловрат беспечен, нетороплив, он безмятежно "гуляет и хороводничает" уже и после того, как пала разоренная и сожженная татарами Рязань. И хотя любовь к рязанской сторонушке не позволяет ему отвечать на "всхлипы серых журушек", "впотайную по нем плакавших", сам он особой заинтересованности к судьбе Рязани не проявляет. "Побегушник" обращается к нему от имени московских бояр:
Ты беги померяй силушку За Рязанью над татарами. (I - 388)
Облик Евпатия нарисован Есениным в былинном стиле. "Добрый молодец, свет Евпатий Коловратович", "пешневые угорины двумя пальцами вытягивал", а "Ольгу волноватую в молоко парное вспенивал". Поэт наделил его качествами доброго хозяина, завидного жениха и удалого молодца с "ножиком сеченым за гленищем". И зовут-то его московские бояре на помощь, как звали в древности богатырей. Упоминание о московском боярстве, сложившемся уже в пору окрепшего Московского государства, можно понять как указание на время создания использованного поэтом варианта устной песни о Коловрате. В нем уже стерты временем живые впечатления об историческом подвиге Коловрата и сравнительно полно дан его условно былинный портрет. В варианте этом отчетливо выражены и религиозные наслоения, и родство с духовным стихом: обращение троеручицы к Спасу и спор Спаса с идолищем черным. И в первом и во втором эпизодах проводится мысль об активном вмешательстве божественной силы в развернувшиеся события. Татары повернули на Козельск, не закончив покорения "Руси кондовой", потому что им нанесены ощутимые удары после вмешательства троеручицы, просившей Спаса: "Помутить силу вражью, соблюсти урусь кондовую". Сразу же вслед за этой просьбой
Не убластилося Батыю, Ни во сне ему почуялось. Наяву ему предвиделось - Дикомыти рвут татаровье. (I - 390)
В другом эпизоде четко выделена мысль о том, что исход битвы всецело зависит от воли божьей, которую "не знают сполону" ни соколы-дружинники, ни идолище черное. Оба эти эпизода являются вставками, слабо связанными с другими частями "Сказания", и поэт легко выбросил их в поздней редакции. Но они свидетельствуют о многочисленных наслоениях, которые претерпела древняя песня о Евпатии, бытуя в разных слоях рязанского населения, где мог ее слышать поэт от "святых странников", бродивших по Рязанской земле.
Устно-песенное происхождение "Сказания" заметно и в его художественной структуре, лишенной книжности и впитавшей различные элементы устной речи. Даже там, где поэт предоставляет слово богу, он заставляет говорить его грубым, далеким от стиля "Повести" языком:
Говорит господь узывчиво: - Ай ты, идолище черное, У какой ты злюки матери Титьку-вишенье высасывал? (I - 392)
Подобные выражения отсутствуют также в юношеской поэзии Есенина.
Из традиционно-фольклорных конструкций поэтических образов Есенин наиболее часто употребляет в "Сказании" параллелизм:
Ой, не зымь лузга заманница Запортила переточины, - Подымались злы татарове Не зарайскую сторонушку. (I - 384)
В "Сказании" параллелизм лежит в основе многих строф (см. строфы: не кухта в бору замешкалась..; не облыжники пеняются..; не загулины кувекали..; ой, не суки в тыне щенятся..; не березки белоличушки..; не карачевое гульбище). Наряду с параллелизмом в его отрицательной форме в "Сказании" встречается и такой характерный для фольклора тип анафорического образа:
Ни одна краса-зазнобушка Впотайную по нем плакала, Ни один рукав молодушек От послезья продырявился. (I - 387)
(См. в поэме: "Ни сочесть похвал той удали, ни ославить смелой доблести".)
В основе метафорического образа, употребляемого поэтом в "Сказании", также лежит опыт фольклорной поэтики, в которой (особенно в загадке) отчетливо представлено уподобление небесных предметов земным (небо - шуба; звезды - гвозди; месяц - пастух, коврига, всадник, ягненок, конь). Месяц, например, сравнивается Есениным с божьим ягнятищем, которое мнет траву небесную и бодается с тучами, проплывающими мимо него, как бы нанизываясь на его рога.
В обилии представлены в "Сказании" характерные для устного творчества речевые обороты: "ой, текут кровя сугорами", "ой, не колоб в поле катится", "ай, с чего же речка пенится?", "ой, ты лазушновый баторе!", "ой ты, сыне мой возлюбленный". Из устной речи заимствует поэт и такое соединение слов: "кузня-крынница", "Спасе, Спас-угодниче", "говорит-гудит детинушка", "пламя-полымя", "соколы-дружинники", "брови-поросль", "бел-батырь".
Местный характер использованных Есениным источников подтверждается и обилием областных слов и выражений. Многие из них были хорошо известны на его родине, и в пору создания "Сказания" он мог не ощущать их как диалектизмы. К таким, например, относятся слова:
Вентерь - рыболовный снаряд из ниток. В отличие от верши имеет сделанные из таких же ниток крылья.
Верша - цилиндрической формы рыболовный снаряд с входным конусным отверстием для рыбы (в других местах имела название "мырежа ", "нырежа ", а сплетенная из ивовых прутьев называлась в есенинских местах "кабан "). Употребленное в "Сказании" в контексте "кружат облачные вентери" слово "вентерь" служит созданию образа, в котором облака уподобляются заброшенным в голубизну неба вершам.
Лузгой в Рязанской губернии называется мякина, получаемая при переработке проса в пшено. В поэме она уподоблена пороше: "Ой, не зымь лузга заманница запоршила переточины". В процессе переработки проса в пшено облако лузги, как пороша, оседало вокруг мельницы. Картина, знакомая поэту с детства.
Засынька - жена, возлюбленная. В поэме - Рязань "под фатой варяжьей засынькой коротала ночку темную". В другом случае замечено, что у Евпатия "нет угожей (по душе, по сердцу. - П. Ю.) засыньки, черно косой побеседнушки".
Загнетка - предпечье, шесток. В "Сказании" - "у загнетки неба синяго облака горят" - картина восхода или заката солнца, когда оно не находится в небе, в данном случае в печи, а из-за горизонта освещает облака.
Кухта - косматый иней на деревьях. У Есенина: "не кухта в бору замешкалась... Ходит Спасе, Спас-угодниче...".
Облыжник - враль, клеветник, мелкий человек, лгунишка.
Кусомни - от кусать, есть. В поэме слова эти контрастно создают впечатление о высоких помыслах товарищей Евпатия. Они достойны его и собираются с ним на большое дело, а не для мелких ссор или трапез.
Пеняться - спорить, браниться.
Не облыжники пеняются, Ни кусомни - поминушки, - Соходилися товарищи Свет хоробраго Евпатия. (I - 390)
Мы рассмотрели всего лишь несколько слов обширного областного словаря "Сказания", но и они показывают принцип работы поэта. Каждое местное слово активно участвует в создании образа, являясь часто его стержнем, именно поэтому поэма трудно воспринимается. В языке земляков чуткое ухо Есенина уловило золотые россыпи поэзии, и он ввел ее в "Сказание" в первозданном виде. Упразднить областные слова - значило разрушить поэтические образы. Во второй редакции поэт выбросил многие из них, но вместе с ними выпали и строфы. Так, вместе со строфой
Задрожали губы Трубежа, Встрепенулись очи-голуби, И укромы крутоборыя Посолонью зачаведели (I - 384)
были упразднены слова "укромы", "крутоборыя", "посолонью зачаведели". Из оставшихся в поэме местных речений лишь немногие заменены, да и то в ущерб образности. В первой редакции было: "Ни один рукав молодушек от послезья продырявился"; во второй стало: "Не один рукав молодушек, утираясь, продырявился". Строки "Защемило сердце Батыя, хлебушиной закобонилось" Есенин заменяет на "Всколыхнулось сердце Батыя: Что случилось там, приключилося?".
Вторая редакция коснулась не только местных изречений - вместе с ними из поэмы выброшено много строк. Поэт не смог найти для них равноценной поэтической замены. Во второй редакции снято также много строф, в которых рисовался былинный облик Евпатия, и строф, связанных с образами Спаса и троеручицы. В своем позднем виде поэма стала дальше от устного источника, и Есенин снял ее заключительные строки:
От Ольги до Швивой Заводи Знают песни про Евпатия. Их поют от белой вызнати До холопнаго сермяжника. (I - 393)
Мы стремились показать, что первоначальный текст поэмы Есенина о Евпатии Рязанском по сюжету, идейному содержанию, поэтической и речевой структуре далек от "Повести о разорении Рязани Батыем" и явился результатом творческого переосмысления песен, сохранившихся в памяти его земляков. Изобилующее областными словами и выражениями "Сказание" не могло привлечь широкого читателя, и, понимая это, Есенин не включал его в сборники своих стихотворений. Для полноты же творческой биографии поэта учитывать это произведение необходимо, потому что в нем отчетливо отражена кровная связь Есенина с духовной жизнью близких ему слоев русского народа, поэтическое мироощущение которого было ему знакомо с раннего детства.
Утверждения ряда исследователей относительно прямой зависимости поэмы Есенина от древнерусской "Повести" мы не считаем убедительными. И также нет достаточных оснований датировать "Сказание", тем более "Песнь", 1912 годом, хотя сам поэт поставил под ней эту дату и при публикации "Сказания" в 1918 году и при подготовке поэмы ("Песнь о Евпатии Коловрате") для "Собрания сочинений".
Текст, претерпевший глубокую правку зрелого поэта и составивший второй, значительно отличающийся от первого вариант поэмы, нельзя датировать 1912 годом, так как эти переработки относятся к 1925 году, когда готовилось "Собрание сочинений".
Но и первая редакция поэмы ("Сказание") была опубликована в 1918 году и ранее нигде не публиковалась. Если даже Есенин и создал этот вариант поэмы в 1912 году, то при публикации в 1918 году мог также глубоко его переработать.
Никаких свидетельств современников и самого поэта о поэме ранее 1916 года * не имеется. Есенин читал ее впервые в 1916 году в Москве, в "Обществе свободной эстетики", где выступал вместе с Н. Клюевым уже после сдачи в печать (в 1915 году) сборника "Радуница", в который поэма не вошла. Есть и другие основания полагать, что "Сказание" было закончено где-то в конце 1915 или в самом начале 1916 года.
* (См. цитированное нами ранее воспоминание И. Н. Розанова. )
Обращение Есенина к историческим темам ("Ус", "Марфа Посадница") относится к годам империалистической войны, до начала которой в его поэзии эти темы отсутствуют. В 1915 году поэт сдает свою поэму о новгородской вольнице в горьковскую "Летопись".
К 1915 году относится встреча Есенина с Городецким, Ремизовым, Клюевым, которые оказывают на него большое влияние своим пристрастием к русской старине. В этом же году Есенин собирает и записывает у себя на родине сказки и песни * , на основе которых, вероятно, и создает "Сказание".
* (См. цитированное ранее письмо Есенина Д. Ф. Философову. )
В поэтической структуре "Сказания" остались следы клюевского влияния на Есенина, в частности стихотворений Н. Клюева "Скрытый стих" (вошедший в сборник "Мирские думы" * , изданный в один год со сборником Есенина "Радуница") и "Песня о Соколе и о трех птицах божиих".
* (См. Н. Клюев. Мирские думы. М., 1916. )
Клюев: Взговорила Куропь белая Человечьим звонким голосом: Ай же, птицы вы летучие... Клюев: Как по озеру бурливому, По Онегушку шумливому, На песок-луду намойную, На коряжину надводную... Клюев: А навис погодной тучею, Разметался гривой долгою, Надо свят-рекой текучею - Крутобережною Волгою. Клюев: Я - Габучина безгрешная, Птица темная, кромешная, Затуманю разум Соколу... * .
* (Н. Клюев. Песнослов, кн. 1. Литературно-издательский от дел Народного комиссариата по просвещению. М., 1919, стр. 243-245. )
Есенин: Щебетнули звезды месяцу: - Ай ты, божио ягнятище... (I - 385) Есенин: Утихала зыбь хлябучая, Развивались клубы пенныя, И надводныя коряжины По-лягвачьему пузырились. (I - 388) Есенин: Крутозыбы волны белыя, Далеко их видно по лугу. Так и мечутся, яруются Укусить седое облако. (I - 388) Есенин: - Ой ты, сыне мой возлюбленный, Помути ты силу вражию... (I - 389)
В тематических, ритмических и дословных совпадениях Есенин остается верным устной стихии родного края, но и влияние Клюева в них тоже чувствуется. Его не могло быть до 1912 года. Тогда Есенин не знал Н. Клюева, а стихотворения "Скрытый стих" и "Песня о Соколе и о трех птицах божиих" еще не были опубликованы.
Обращает также внимание большое сходство поэтического стиля стихотворения "Ус", поэмы "Марфа Посадница" и "Сказания". Это особенно заметно в обильном использовании диалектизмов, в стремлении создавать на их основе образы. Принцип конструкции художественных образов за счет красок и метафорических оттенков областных слов, рассмотренный нами в "Сказании", является общим для всех трех произведений. Но, в отличие от двух первых, в "Сказании" поэт чаще употребляет метафору, которой владеет уже свободно, как бы демонстрируя свое возросшее мастерство.
Все это позволяет отнести "Сказание" к более позднему времени, а именно к концу 1915 года. Замысел поэмы возник, вероятно, у Есенина в 1912 году, и этой датой он обозначил обе редакции.
За поемами Улыбыша
Кружат облачные вентери.
Закурилася ковыльница
Подкопытною танагою.
Ой, не зымь лузга-заманница
Запоршила переточины, -
Подымались злы татаровья
На Зарайскую сторонушку.
Не ждала Рязань, не чуяла
А и той разбойной допоти,
Под фатой варяжьей засынькой
Коротала ночку темную.
Не совиный ух защурился,
И не волчья пасть оскалилась, -
То Батый с холма Чурилкова
Показал орде на зарево.
Как взглянули звезды-ласточки,
Загадали думу-полымя:
Чтой-то Русь захолынулася,
Аль не слышит лязгу бранного?
Щебетнули звезды месяцу:
"Ой ты, желтое ягнятище!
Ты не мни траву небесную,
Перестань бодаться с тучами.
Подыми-ка глазы-уголья
На рязанскую сторонушку
Да позарься в кутомарине,
Что там движется-колышется?"
Как взглянул тут месяц с привязи,
А ин жвачка зубы вытерпла,
Поперхнулся с перепужины
И на землю кровью кашлянул.
Ой, текут кровя сугорами,
Стонут пасишные пажити,
Разыгрались злы татаровья,
Кровь полониками черпают.
Впереди сам хан на выпячи,
На коне сидит улыбисто
И жует, слюнявя бороду,
Кус подохлой кобылятины.
От Олышан до Швивой Заводи
Знают песни про Евпатия.
Их поют от белой вызнати
До холопного сермяжника.
Хоть и много песен сложено,
Да ни слову не уважено,
Не сочесть похвал той удали,
Не ославить смелой доблести.
Вились кудри у Евпатия,
В три ряда на плечи падали.
За гленищем ножик сеченый
Подпирал колено белое.
Как держал он кузню-крыницу,
Лошадей ковал да бражничал,
Да пешневые угорины
Двумя пальцами вытягивал.
Много лонешнего смолота
В закромах его затулено.
Не один рукав молодушек,
Утираясь, продырявился.
Да не любы, вишь, удалому
Эти всхлипы серых журушек,
А мила ему зазнобушка,
Что ль рязанская сторонушка.
Ой, не совы плачут полночью, -
За Коломной бабы хныкают,
В хомутах и наколодниках
Повели мужей татаровья.
Свищут потные погонщики,
Подгоняют полонянников,
По пыжну путю-дороженьке
Ставят вехами головушки.
Соходилися боярове,
Суд рядили, споры ладили,
Как смутить им силу вражию,
Соблюсти им Русь кондовую.
Снаряжали побегушника,
Уручали светлой грамотой:
"Ты беги, зови детинушку
На усуду свет Евпатия".
Ой, не колоб в поле катится
На позыв колдуньи с Шехмина, -
Проскакал ездок на Пилево,
Да назад опять ворочает.
На полях рязанских светится
Березняк при блеске месяца,
Освещая путь-дороженьку
От Олышан до Швивой Заводи.
Прискакал ездок к Евпатию,
Вынул вязевую грамоту:
"Ой ты, лазушновый баторе,
Выручай ты Русь от лихости!"
У Палаги-шинкачерихи
На меду вино развожено,
Кумачовые кумашницы
Душниками занавешены.
Соходилися товарищи
Свет хороброго Евпатия,
Над сивухой думы думали,
Запивали думы брагою.
Говорил Евпатий бражникам:
"Ой ли, други закадычные,
Вы не пейте зелена вина,
Не губите сметку русскую.
Зелено вино - мыслям пагуба,
Телесам оно - что коса траве,
Налетят на вас злые вороги
И развеют вас по соломинке!"
Не заря течет за Коломною,
Не пожар стоит над путиною -
Бьются соколы-дружинники,
Налетая на татаровье.
Всколыхнулось сердце Батыя:
Что случилось там, приключилося?
Не рязанцы ль встали мертвые
На побоище кроволитное?
А рязанцам стать -
Только спьяну спать;
Не в бою бы быть,
А в снопах лежать.
Скачет хан на бела батыря,
С губ бежит слюна капучая.
И не меч Евпатий вытянул,
А свеча в руках затеплилась.
Не березки-белоличушки
Из-под гоноби подрублены -
Полегли соколья-дружники
Под татарскими насечками.
Возговорит лютый ханище:
"Ой ли, черти, куролесники.
Отешите череп батыря
Что ль на чашу на сивушную".
Уж он пьет не пьет, курвяжится
Оглянется да понюхает -
"А всего ты, сила русская,
На тыновье загодилася".
